Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта»

Перевод Бориса Пастернака

***

Две равно уважаемых семьи
В Вероне, где встречают нас событья,
Ведут междоусобные бои
И не хотят унять кровопролитья.
Друг друга любят дети главарей,
Но им судьба подстраивает козни,
И гибель их у гробовых дверей
Кладёт конец, непримиримой розни.

***

Не на наш ли счет вы грызёте ноготь, сэр?

***

Что есть любовь? Безумье от угара,
Игра огнём, ведущая к пожару,
Столб пламени над морем наших слёз,
Раздумье необдуманности ради,
Смешенье яда и противоядья.

***

— Я повторю, что я уже сказал:
Ведь дочь моя совсем ещё ребенок.
Ей нет ещё четырнадцати лет.
ещё повремените два годочка,
И мы невестою объявим дочку.

— Я знал ещё моложе матерей.

— Такие-то и старятся скорей.

***

Так вот подумай. Меньших лет, чем ты,
Становятся в Вероне матерями,
А я тебя и раньше родила.

***

— Я ваших рук рукой коснулся грубой.
Чтоб смыть кощунство, я даю обет:
К угоднице спаломничают губы
И зацелуют святотатства след

— Святой отец, пожатье рук законно.
Пожатье рук — естественный привет.
Паломники святыням бьют поклоны,
Прикладываться надобности нет.

— Однако губы нам даны на что-то?

— Святой отец, молитвы воссылать.

— Так вот молитва: дайте им работу.
Склоните слух ко мне, святая мать.

— Склоненье слуха не склоняет стана.

— Не надо наклоняться, сам достану.

— Вот с губ моих весь грех теперь и снят.

— Зато мои впервые им покрылись.

— Тогда отдайте мне его назад.

***

Им по незнанью эта боль смешна.
Но что за блеск я вижу на балконе?
Там брезжит свет. Джульетта, ты, как день!
Стань у окна. Убей луну соседством;
Она и так от зависти больна,
Что ты её затмила белизною.
Оставь служить богине чистоты.
Плат девственницы жалок и невзрачен.
Он не к лицу тебе. Сними его.
О милая! О жизнь моя! О радость!
Стоит, сама не зная, кто она.
Губами шевелит, но слов не слышно.
Пустое, существует взглядов речь!
О, как я глуп! С ней говорят другие.
Две самых ярких звездочки, спеша
По делу с неба отлучиться, просят
Ее глаза покамест посверкать.
Ах, если бы глаза её на деле
Переместились на небесный свод!
При их сиянье птицы бы запели,
Принявши ночь за солнечный восход.
Стоит одна, прижав ладонь к щеке.
О чем она задумалась украдкой?
О, быть бы на её руке перчаткой,
Перчаткой на руке!

***

— Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!
Отринь отца да имя измени,
А если нет, меня женою сделай,
Чтоб Капулетти больше мне не быть.

— Прислушиваться дальше иль ответить?

— Лишь это имя мне желает зла.
Ты был бы ты, не будучи Монтекки.
Что есть Монтекки? Разве так зовут
Лицо и плечи, ноги, грудь и руки?
Неужто больше нет других имен?
Что значит имя? Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет.
Ромео под любым названьем был бы
Тем верхом совершенств, какой он есть.
Зовись иначе как-нибудь, Ромео,
И всю меня бери тогда взамен.

***

— Мой друг, клянусь сияющей луной,
Посеребрившей кончики деревьев…

— О, не клянись луною, в месяц раз
Меняющейся, — это путь к изменам.

Так чем мне клясться?

— Не клянись ничем
Или клянись собой, как высшим благом,
Которого достаточно для клятв.

— Клянусь, мой друг, когда бы это сердце…

— Не надо, верю. Как ты мне ни мил,
Мне страшно, как мы скоро сговорились.
Все слишком второпях и сгоряча,
Как блеск зарниц, который потухает,
Едва сказать успеешь «блеск зарниц».
Спокойной ночи! Эта почка счастья
Готова к цвету в следующий раз.
Спокойной ночи! Я тебе желаю
Такого же пленительного сна,
Как светлый мир, которым я полна.

***

Святой Франциск, какой переворот!
О Розалине уж и речь нейдет.
Привязанности нашей молодежи
Не в душах, а в концах ресниц, похоже.
Скажи, по ком недавно, вертопрах,
Я видел слезы на твоих глазах?
Рассолу сколько, жалости в приправу,
Без всякой пользы вылито в канаву?
Давно ли замер твой последний вздох?
Давно ли отзвук слез твоих заглох?
С лица ещё ведь не сошли их пятна.
Чьи это были чувства, непонятно.
Я, может, ошибаюсь, и похвал
В честь Розалины ты не расточал?
Но если так мужское слово шатко,
Какого ждать от женщины порядка?

***

Одну из твоих девяти жизней, кошачий царь, в ожидании восьми остальных, которые я выколочу следом. Тащи за уши свою шпагу, пока я не схватил тебя за твои собственные.

***

Чума возьми семейства ваши оба!

***

Супруга ль осуждать мне? Бедный муж,
Где доброе тебе услышать слово,
Когда его не скажет и жена
На третьем часе брака? Ах, разбойник,
Двоюродного брата умертвил!
Но разве было б лучше, если б в драке
Тебя убил разбойник этот, брат?
Вернитесь вспять к своим истокам, слезы!
Вы не у места. Данники тоски,
Вы счастью дань несете по ошибке.
Супруг мой жив, которого Тибальт
Хотел убить. Убит Тибальт, который
Хотел его убить. Все обошлось.
Так что ж я плачу? Слово я слыхала.
Тибальта жалко, но оно страшней.
Я рада бы забыть его, но память
Полна им, как раскаяньем злодей.
«Тибальт убит, а твой Ромео изгнан».
Вот это слово: «Изгнан». Этот звук
Страшнее смерти тысячи Тибальтов.
Достаточно Тибальтова конца.
Но если горю скучно в одиночку
И требуется общество, скажи
Вслед за известьем о конце Тибальта
Про гибель матери или отца,
Или обоих, если очень нужно.
Но на Тибальтов труп нагромождать
Слова: «Ромео изгнан» — это слишком,
И значит — уничтожить мать, отца,
Тибальта, и Ромео, и Джульетту.
«Ромео изгнан» — это глубина
Отчаянья без края и без дна.
Где мой отец и мать, скажи мне, няня?

***

Уходишь ты? ещё не рассвело.
Нас оглушил не жаворонка голос,
А пенье соловья. Он по ночам
Поет вон там на дереве граната.
Поверь, мой милый, это соловей!

Нет, это были жаворонка клики,
Глашатая зари. её лучи
Румянят облака. Светильник ночи
Сгорел дотла. В горах родился день
И тянется на цыпочках к вершинам.
Мне надо удалиться, чтобы жить,
Или остаться и проститься с жизнью.

Та полоса совсем не свет зари,
А зарево какого-то светила,
Взошедшего, чтоб осветить твой путь
До Мантуи огнем факелоносца.
Побудь еще. Куда тебе спешить?

Пусть схватят и казнят. Раз ты согласна,
Я и подавно остаюсь с тобой.
Пусть будет так. Та мгла — не мгла рассвета,
А блеск луны. Не жаворонка песнь
Над нами оглашает своды неба.
Мне легче оставаться, чем уйти.
Что ж, смерть так смерть!
Так хочется Джульетте.
Поговорим. ещё не рассвело.

Нельзя. Нельзя. Скорей беги: светает.
Светает. Жаворонок-горлодер
Своей нескладицей нам режет уши.
А мастер трели будто разводить.
Не трели он, а любящих разводит.
И жабьи будто у него глаза.
Нет, против жаворонков жабы — прелесть!
Он пеньем нам напомнил, что светло
И что расстаться время нам пришло.
Теперь беги: блеск утра все румяней.

Румяней день, и все черней прощанье.

***

Прости меня! Джульетта, для чего
Ты так прекрасна? Я могу подумать,
Что ангел смерти взял тебя живьем
И взаперти любовницею держит.
Под страхом этой мысли остаюсь
И никогда из этой тьмы не выйду.
Здесь поселюсь я, в обществе червей,
Твоих служанок новых. Здесь оставлю
Свою неумирающую суть
И бремя рока с плеч усталых сброшу.
Любуйтесь ей в последний раз, глаза!
В последний раз её обвейте, руки!
И губы, вы, преддверия души,
Запечатлейте долгим поцелуем
Бессрочный договор с небытием.
Сюда, сюда, угрюмый перевозчик!
Пора разбить потрепанный паром
С разбега о береговые скалы.
Пью за тебя, любовь!

***

Что он в руке сжимает? Это склянка.
Он, значит, отравился? Ах, злодей,
Все выпил сам, а мне и не оставил!
Но, верно, яд есть на его губах.
Тогда его я в губы поцелую
И в этом подкрепленье смерть найду.

Чьи-то голоса!
Пора кончать. Но вот кинжал, по счастью.
Сиди в чехле!
Будь здесь, а я умру.

***

За неё я больше дам.
Я памятник ей в золоте воздвигну.
Пока Вероной город наш зовут,
Не будет в нем великолепней статуй,
Чем в честь Джульетты и её заката.

А рядом изваяньем золотым
Ромео по достоинству почтим.

***

Но не было судьбы грустней на свете,
Чем выпала Ромео и Джульетте.

Перевод Щепкиной-Куперник

***

В двух семьях, равных знатностью и славой,
В Вероне пышной разгорелся вновь
Вражды минувших дней раздор кровавый,
Заставил литься мирных граждан кровь.
Из чресл враждебных, под звездой злосчастной,
Любовников чета произошла.
По совершенье их судьбы ужасной
Вражда отцов с их смертью умерла.

***

Это вы нам показываете кукиш, синьор?

***

Любовь летит от вздохов ввысь, как дым.
Влюбленный счастлив — и огнём живым
Сияет взор его; влюбленный в горе —
Слезами может переполнить море.
Любовь — безумье мудрое: оно
И горечи и сладости полно.

***

— Я повторю, что говорил и раньше:
Мое дитя ещё не знает жизни;
Ей нет ещё четырнадцати лет;
Пускай умрут ещё два пышных лета —
Тогда женою сможет стать Джульетта.

— Я матерей счастливых знал моложе.

— Созрев так рано, раньше увядают.

***

Так о замужестве пора подумать.
В Вероне многие из знатных дам
Тебя моложе, а детей имеют.
Что до меня — в твои года давно уж
Я матерью твоей была.

***

— Когда рукою недостойной грубо
Я осквернил святой алтарь — прости.
Как два смиренных пилигрима, губы
Лобзаньем смогут след греха смести.

— Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно
К своей руке: лишь благочестье в ней.
Есть руки у святых: их может, верно,
Коснуться пилигрим рукой своей.

— Даны ль уста святым и пилигримам?

— Да, — для молитвы, добрый пилигрим.

— Святая! Так позволь устам моим
Прильнуть к твоим — не будь неумолима.

— Не двигаясь, святые внемлют нам.

— Недвижно дай ответ моим мольбам.
Твои уста с моих весь грех снимают.

— Так приняли твой грех мои уста?

— Мой грех… О, твой упрек меня смущает!
— Верни ж мой грех.

— Вина с тебя снята.

***

Но тише! Что за свет блеснул в окне?
О, там восток! Джульетта — это солнце.
Встань, солнце ясное, убей луну —
Завистницу: она и без того
Совсем больна, бледна от огорченья,
Что, ей служа, ты все ж её прекрасней.
Не будь служанкою луны ревнивой!
Цвет девственных одежд зелёно-бледный
Одни шуты лишь носят: брось его.
О, вот моя любовь, моя царица!
Ах, знай она, что это так!
Она заговорила? Нет, молчит.
Взор говорит. Я на него отвечу!
Я слишком дерзок: эта речь — не мне.
Прекраснейшие в небе две звезды,
Принуждены на время отлучиться,
Глазам её свое моленье шлют —
Сиять за них, пока они вернутся.
Но будь её глаза на небесах,
А звезды на её лице останься, —
Затмил бы звезды блеск её ланит,
Как свет дневной лампаду затмевает;
Глаза ж её с небес струили б в воздух
Такие лучезарные потоки,
Что птицы бы запели, в ночь не веря.
Вот подперла рукой прекрасной щеку.
О, если бы я был её перчаткой,
Чтобы коснуться мне её щеки!

***

— Ромео, о зачем же ты Ромео!
Покинь отца и отрекись навеки
От имени родного, а не хочешь —
Так поклянись, что любишь ты меня, —
И больше я не буду Капулетти.

— Ждать мне ещё иль сразу ей ответить?

— Одно ведь имя лишь твое — мне враг,
А ты — ведь это ты, а не Монтекки.
Монтекки — что такое это значит?
Ведь это не рука, и не нога,
И не лицо твое, и не любая
Часть тела. О, возьми другое имя!
Что в имени? То, что зовем мы розой, —
И под другим названьем сохраняло б
Свой сладкий запах! Так, когда Ромео
Не звался бы Ромео, он хранил бы
Все милые достоинства свои
Без имени. Так сбрось же это имя!
Оно ведь даже и не часть тебя.
Взамен его меня возьми ты всю!

***

— Клянусь тебе священною луной,
Что серебрит цветущие деревья...

— О, не клянись луной непостоянной,
Луной, свой вид меняющей так часто.
Чтоб и твоя любовь не изменилась.

— Так чем поклясться?

— Вовсе не клянись;
Иль, если хочешь, поклянись собою,
Самим собой — души моей кумиром, —
И я поверю.

— Если чувство сердца…
Нет, не клянись! Хоть радость ты моя,
Но сговор наш ночной мне не на радость.
Он слишком скор, внезапен, необдуман —
Как молния, что исчезает раньше,
Чем скажем мы: «Вот молния». О милый,
Спокойной ночи! Пусть росток любви
В дыханье теплом лета расцветает
Цветком прекрасным в миг, когда мы снова
Увидимся. Друг, доброй, доброй ночи!
В своей душе покой и мир найди,
Какой сейчас царит в моей груди.

***

Святой Франциск! Какое превращенье!
А твой предмет любви и восхищенья,
А Розалина! Ты её забыл?
В глазах у вас — не в сердце страсти пыл.
Из-за нее какие слез потоки
На бледные твои струились щеки!
Воды извел соленой сколько ты,
Чтобы любви прибавить остроты?
ещё кругом от вздохов все в тумане,
ещё я слышу скорбь твоих стенаний;
Я вижу — на щеке твоей блестит
След от былой слезы, ещё не смыт.
Но это ведь был ты, и вся причина
Твоей тоски была ведь Розалина!
Так измениться! Где ж былая страсть?
Нет, женщине простительней упасть,
Когда так мало силы у мужчины.

***

Любезный кошачий царь, я хочу взять всего лишь одну из ваших девяти жизней, а затем, если понадобится, выколотить из вас и остальные восемь. Угодно вам вытащить вашу шпагу за уши из футляра? Поторопитесь, а не то моя раньше отрежет вам оба уха.

***

Чума на оба ваши дома!

***

Мне ль осуждать супруга моего?
О бедный мой, кто ж пощадит тебя,
Коль я, твоя жена трехчасовая,
Не пощадила? Но зачем, злодей,
Убил ты брата моего? Но брат ведь
Злодейски б моего убил супруга!
Прочь, слезы глупые, вернитесь снова
В источник свой. Дань скорби — капли паши;
Вы ж их, ошибкой, радости несете.
Супруг мой жив; Тибальт его убил бы;
Тибальт убит — иль стал бы сам убийцей.
Вот утешенье! Так чего ж я плачу?
Но слово есть страшней, чем смерть Тибальта, —
Оно меня убило. Я б хотела
Его забыть, но скована им память,
Как злодеяньем грешная душа.
Тибальт убит, Ромео же — в изгнанье!
В изгнанье! Слово лишь одно «изгнанье»
Убило сразу десять тысяч братьев.
Тибальт убит — и так довольно горя.
Когда бы этим кончилось одним!
Но если горю нужно соучастье
И горестей сообщество других —
Зачем во след за этими словами:
«Тибальт убит» — не услыхала я
«Отец» иль «мать скончалась», или «оба»?
Оплакала б я их, как подобает.
Но в заключенье гибели Тибальта —
Изгнание Ромео! Это значит,
Что все убиты: мать, отец, Тибальт,
Ромео и Джульетта — все погибли!
Изгнание Ромео! Нет границ,
Пределов, меры смерти в этом звуков
Не высказать словами силу муки.
Но где ж отец, где мать?

***

Ты хочешь уходить? Но день не скоро:
То соловей — не жаворонок был,
Что пением смутил твой слух пугливый;
Он здесь всю ночь поет в кусте гранатном.
Поверь мне, милый, то был соловей.

То жаворонок был, предвестник утра, —
Не соловей. Смотри, любовь моя, —
Завистливым лучом уж на востоке
Заря завесу облак прорезает.
Ночь тушит свечи: радостное утро
На цыпочки встает на горных кручах.
Уйти — мне жить; остаться — умереть.

Нет, то не утра свет — я это знаю:
То метеор от солнца отделился,
Чтобы служить тебе факелоносцем
И в Мантую дорогу озарить.
Побудь еще, не надо торопиться.

Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют!
Останусь я, коль этого ты хочешь.
Скажу, что бледный свет — не утра око,
А Цитии чела туманный отблеск,
И звуки те, что свод небес пронзают
Там, в вышине, — не жаворонка трель.
Остаться легче мне — уйти нет воли.
Привет, о смерть! Джульетта хочет так.
Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел:
День не настал, есть время впереди.

Настал, настал! Нет, милый, уходи!
То жаворонок так поет фальшиво,
Внося лить несозвучность и разлад.
А говорят, что он поет так сладко!
Но это ложь, коль нас он разлучает.
Слыхала я, что жаворонок с жабой
Глазами обменялся: ах, когда бы
И голосом он с нею обменялся!
Он нам велит объятья разомкнуть,
Он — вестник дня; тебя он гонит в путь.
Ступай: уж все светлее и светлее.

Светлей? А наше горе все темнее.

***

Прости мне, брат! О милая Джульетта!
Зачем ты так прекрасна? Можно думать,
Что смерть бесплотная в тебя влюбилась,
Что страшное чудовище здесь прячет
Во мраке, как любовницу, тебя!
Так лучше я останусь здесь с тобой:
Из этого дворца зловещей ночи
Я больше не уйду; здесь, здесь останусь,
С могильными червями, что отныне —
Прислужники твои. О, здесь себе
Найду покой, навеки нерушимый;
Стряхну я иго несчастливых звезд
С моей усталой плоти! — Ну, взгляните —
В последний раз, глаза мои! Вы, руки,
В последний раз объятия раскройте!
А вы, мои уста, врата дыханья, —
Священным поцелуем закрепите
Союз бессрочный со скупою смертью!
Сюда, мой горький спутник, проводник
Зловещий мой, отчаянный мой кормчий!
Разбей о скалы мой усталый челн! —
Любовь моя, пью за тебя!

***

Что вижу я! В руке Ромео склянка!
Так яд принес безвременную смерть.
О жадный! Выпил все и не оставил
Ни капли милосердной мне на помощь!
Тебя я прямо в губы поцелую.
Быть может, яд на них ещё остался, —
Он мне поможет умереть блаженно.

Сюда идут? Я поспешу. Как кстати —
Кинжал Ромео!
Вот твои ножны!
Останься в них и дай мне умереть.

***

Дам тебе я больше:
Из золота ей статую воздвигну.
Пусть людям всем, пока стоит Верона,
Та статуя напоминает вновь
Джульетты бедной верность и любовь.

Ромео статую воздвигну рядом:
Ведь оба нашим сгублены разладом.

***

Но нет печальней повести на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте.

William Shakespeare

***

Two households, both alike in dignity,
In fair Verona, where we lay our scene,
From ancient grudge break to new mutiny,
Where civil blood makes civil hands unclean.
From forth the fatal loins of these two foes
A pair of star-cross'd lovers take their life;
Whose misadventured piteous overthrows
Do with their death bury their parents' strife.

***

Do you bite your thumb at us, sir?

***

Love is a smoke raised with the fume of sighs;
Being purged, a fire sparkling in lovers' eyes;
Being vex'd a sea nourish'd with lovers' tears:
What is it else? a madness most discreet,
A choking gall and a preserving sweet.

***

— But saying o'er what I have said before:
My child is yet a stranger in the world;
She hath not seen the change of fourteen years,
Let two more summers wither in their pride,
Ere we may think her ripe to be a bride.

— Younger than she are happy mothers made.

— And too soon marr'd are those so early made.

***

Well, think of marriage now; younger than you,
Here in Verona, ladies of esteem,
Are made already mothers: by my count,
I was your mother much upon these years

If I profane with my unworthiest hand
This holy shrine, the gentle fine is this:
My lips, two blushing pilgrims, ready stand
To smooth that rough touch with a tender kiss.

***

— Good pilgrim, you do wrong your hand too much,
Which mannerly devotion shows in this;
For saints have hands that pilgrims' hands do touch,
And palm to palm is holy palmers' kiss.

— Have not saints lips, and holy palmers too?

— Ay, pilgrim, lips that they must use in prayer.

— O, then, dear saint, let lips do what hands do;
They pray, grant thou, lest faith turn to despair.

— Saints do not move, though grant for prayers' sake.

— Then move not, while my prayer's effect I take.
Thus from my lips, by yours, my sin is purged.

— Then have my lips the sin that they have took.

— Sin from thy lips? O trespass sweetly urged!
Give me my sin again.

***

He jests at scars that never felt a wound.
But, soft! what light through yonder window breaks?
It is the east, and Juliet is the sun.
Arise, fair sun, and kill the envious moon,
Who is already sick and pale with grief,
That thou her maid art far more fair than she:
Be not her maid, since she is envious;
Her vestal livery is but sick and green
And none but fools do wear it; cast it off.
It is my lady, O, it is my love!
O, that she knew she were!
She speaks yet she says nothing: what of that?
Her eye discourses; I will answer it.
I am too bold, 'tis not to me she speaks:
Two of the fairest stars in all the heaven,
Having some business, do entreat her eyes
To twinkle in their spheres till they return.
What if her eyes were there, they in her head?
The brightness of her cheek would shame those stars,
As daylight doth a lamp; her eyes in heaven
Would through the airy region stream so bright
That birds would sing and think it were not night.
See, how she leans her cheek upon her hand!
O, that I were a glove upon that hand,
That I might touch that cheek!

***

— O Romeo, Romeo! wherefore art thou Romeo? Deny thy father and refuse thy name; Or, if thou wilt not, be but sworn my love, And I'll no longer be a Capulet.

— Shall I hear more, or shall I speak at this?

— 'Tis but thy name that is my enemy;
Thou art thyself, though not a Montague.
What's Montague? it is nor hand, nor foot,
Nor arm, nor face, nor any other part
Belonging to a man. O, be some other name!
What's in a name? that which we call a rose
By any other name would smell as sweet;
So Romeo would, were he not Romeo call'd,
Retain that dear perfection which he owes
Without that title. Romeo, doff thy name,
And for that name which is no part of thee
Take all myself.

***

— Lady, by yonder blessed moon I swear
That tips with silver all these fruit-tree tops —

— O, swear not by the moon, the inconstant moon,
That monthly changes in her circled orb,
Lest that thy love prove likewise variable.

— What shall I swear by?

— Do not swear at all;
Or, if thou wilt, swear by thy gracious self,
Which is the god of my idolatry,
And I'll believe thee.

— If my heart's dear love —

— Well, do not swear: although I joy in thee,
I have no joy of this contract to-night:
It is too rash, too unadvised, too sudden;
Too like the lightning, which doth cease to be
Ere one can say 'It lightens.' Sweet, good night!
This bud of love, by summer's ripening breath,
May prove a beauteous flower when next we meet.
Good night, good night! as sweet repose and rest
Come to thy heart as that within my breast!

***

Holy Saint Francis, what a change is here!
Is Rosaline, whom thou didst love so dear,
So soon forsaken? young men's love then lies
Not truly in their hearts, but in their eyes.
Jesu Maria, what a deal of brine
Hath wash'd thy sallow cheeks for Rosaline!
How much salt water thrown away in waste,
To season love, that of it doth not taste!
The sun not yet thy sighs from heaven clears,
Thy old groans ring yet in my ancient ears;
Lo, here upon thy cheek the stain doth sit
Of an old tear that is not wash'd off yet:
If e'er thou wast thyself and these woes thine,
Thou and these woes were all for Rosaline:
And art thou changed? pronounce this sentence then,
Women may fall, when there's no strength in men.

***

Good king of cats, nothing but one of your nine
lives; that I mean to make bold withal, and as you
shall use me hereafter, drybeat the rest of the
eight. Will you pluck your sword out of his pitcher
by the ears? make haste, lest mine be about your
ears ere it be out.

***

A plague o' both your houses!

***

Shall I speak ill of him that is my husband?
Ah, poor my lord, what tongue shall smooth thy name,
When I, thy three-hours wife, have mangled it?
But, wherefore, villain, didst thou kill my cousin?
That villain cousin would have kill'd my husband:
Back, foolish tears, back to your native spring;
Your tributary drops belong to woe,
Which you, mistaking, offer up to joy.
My husband lives, that Tybalt would have slain;
And Tybalt's dead, that would have slain my husband:
All this is comfort; wherefore weep I then?
Some word there was, worser than Tybalt's death,
That murder'd me: I would forget it fain;
But, O, it presses to my memory,
Like damned guilty deeds to sinners' minds:
'Tybalt is dead, and Romeo — banished;'
That 'banished,' that one word 'banished,'
Hath slain ten thousand Tybalts. Tybalt's death
Was woe enough, if it had ended there:
Or, if sour woe delights in fellowship
And needly will be rank'd with other griefs,
Why follow'd not, when she said 'Tybalt's dead,'
Thy father, or thy mother, nay, or both,
Which modern lamentations might have moved?
But with a rear-ward following Tybalt's death,
'Romeo is banished,' to speak that word,
Is father, mother, Tybalt, Romeo, Juliet,
All slain, all dead. 'Romeo is banished!'
There is no end, no limit, measure, bound,
In that word's death; no words can that woe sound.
Where is my father, and my mother, nurse?

***

Wilt thou be gone? it is not yet near day:
It was the nightingale, and not the lark,
That pierced the fearful hollow of thine ear;
Nightly she sings on yon pomegranate-tree:
Believe me, love, it was the nightingale.

It was the lark, the herald of the morn,
No nightingale: look, love, what envious streaks
Do lace the severing clouds in yonder east:
Night's candles are burnt out, and jocund day
Stands tiptoe on the misty mountain tops.
I must be gone and live, or stay and die.

Yon light is not day-light, I know it, I:
It is some meteor that the sun exhales,
To be to thee this night a torch-bearer,
And light thee on thy way to Mantua:
Therefore stay yet; thou need'st not to be gone.

Let me be ta'en, let me be put to death;
I am content, so thou wilt have it so.
I'll say yon grey is not the morning's eye,
'Tis but the pale reflex of Cynthia's brow;
Nor that is not the lark, whose notes do beat
The vaulty heaven so high above our heads:
I have more care to stay than will to go:
Come, death, and welcome! Juliet wills it so.
How is't, my soul? let's talk; it is not day.

It is, it is: hie hence, be gone, away!
It is the lark that sings so out of tune,
Straining harsh discords and unpleasing sharps.
Some say the lark makes sweet division;
This doth not so, for she divideth us:
Some say the lark and loathed toad change eyes,
O, now I would they had changed voices too!
Since arm from arm that voice doth us affray,
Hunting thee hence with hunt's-up to the day,
O, now be gone; more light and light it grows.

More light and light; more dark and dark our woes!

***

Forgive me, cousin! Ah, dear Juliet,
Why art thou yet so fair? shall I believe
That unsubstantial death is amorous,
And that the lean abhorred monster keeps
Thee here in dark to be his paramour?
For fear of that, I still will stay with thee;
And never from this palace of dim night
Depart again: here, here will I remain
With worms that are thy chamber-maids; O, here
Will I set up my everlasting rest,
And shake the yoke of inauspicious stars
From this world-wearied flesh. Eyes, look your last!
Arms, take your last embrace! and, lips, O you
The doors of breath, seal with a righteous kiss
A dateless bargain to engrossing death!
Come, bitter conduct, come, unsavoury guide!
Thou desperate pilot, now at once run on
The dashing rocks thy sea-sick weary bark!
Here's to my love!

***

What's here? a cup, closed in my true love's hand?
Poison, I see, hath been his timeless end:
O churl! drunk all, and left no friendly drop
To help me after? I will kiss thy lips;
Haply some poison yet doth hang on them,
To make die with a restorative.
Thy lips are warm.

Yea, noise? then I'll be brief. O happy dagger!
This is thy sheath;
there rust, and let me die.

***

But I can give thee more:
For I will raise her statue in pure gold;
That while Verona by that name is known,
There shall no figure at such rate be set
As that of true and faithful Juliet.

As rich shall Romeo's by his lady's lie;
Poor sacrifices of our enmity!

***

For never was a story of more woe
Than this of Juliet and her Romeo.