Весна в Северной Пальмире

Лёд на Неве — осколки зеркала, где зима
сломала лицо, и теперь апрель, как нищий,
собирает их в проталины. Ветер рвёт облака
на заплаты, штопая синь над Исаакием.

Гранитные львы, оттаявшие от снов,
зевают в туман, пропитанный солью Финского залива.
Тротуары, как строки, сырые от точек и слов,
где дождь — запятая, а лужа — метафора ленивая.

Мост разводит руки, целуя рассвет в ключицу,
и трамвай, скрипя, выплевывает толпу на площадь.
Время здесь — гиря с оторванной цепью, что катится
вниз по спирали Мойки, путая прошлое с настоящим.

Сфинксы щурятся в воду, где волны — морщины эпох,
и крепость Петропавловская, как палец, указующий в небо,
считает: капель — это пульс, а тучи — вздохи,
когда город, закутанный в плащ из света, нелепо

шатается между льдом и цветением сирени.
В парках статуи шепчут: «Зима — это только привычка».
А ночь, умирая, оставляет натюрморты тени
на фасадах, где весна выцарапала имя капельником.

И кажется, что Балтика дышит в спину — влажно,
а в подъездах, как в черепе, эхо шагов расширяется.
Петербург — это вечность, склеенная из праха и звёзд,
где весна лишь трещина в стекле, но сквозь неё видится...

что-то вроде вечности. Или просто апрель.